..
Заболел фотограф. Не смертельно, но довольно тяжело. Если б это
случилось в фотоателье на Приморском или Большой Морской, тогда
нечего было бы и рассказывать. Но это был не рядовой кустарь, а
военно-морской ас экстра класса в звании мичмана - правда, самоучка,
как, впрочем, и множество других, небесполезных для флота специалистов.
Долбануло его буквально - в бок. Аппендицит. Вроде не проблема:
вырезать, да зашить. Однако произошло это на гидрографическом судне
в западном Средиземноморье. Судно следовало через Гибралтар для
выполнения задания, главным действующим лицом которого и был как
раз этот мичман. Требовалось засечь, подкрасться и сфотографировать
во всех видах новую американскую атомную подводную лодку, ныне,
по всем данным, пересекающую Атлантику по пути в Испанию в подводном,
естественно, положении.
Америкосы фотографироваться не очень любили и всплывали только почти
у самого побережья, что препятствовало получению приемлемых снимков.
Если, конечно, не впереться по нахалке в чужие терводы с приближением
к объекту на дистанцию фото залпа. Можно было, наверное, и чуток
подождать, когда в зарубежных журналах появятся качественные изображения
лодки на стапелях, на ходу и у причалов. Обычно, больших задержек
с этим в семидесятые годы прошлого века не было. Налогоплательщикам
исправно демонстрировали этих монстров, сжиравших их трудовые доллары
в лихорадочных попытках запугать "красных", то есть нас, а, заодно,
и своих - "синих", наверное, или "голубых": мы их такими цветами
рисовали на своих оперативных картах. Руководство, однако, потребовало
изображения новой супостатской подлодки безотлагательно, со сроком
готовности - вчера и до обеда, что обсуждению не подлежало. Потому-то
и был послан специалист по фотосъемкам с двумя ящиками уникальной
техники, хитрыми объективами и многими километрами пленок. И, на
тебе, - заболел.
Корабельный доктор на гидрографе, старлей Веня, был врач
толковый, но вовсе не хирург, а дерматолог по призванию и основной
специальности. Диагноз он поставил дня через два, пощипав кожную
складку на пузе мичмана, пролистав стопочку своих справочников и
переговорив в телеграфном режиме с флагманским медиком эскадры,
тертым и опытным, как старая повитуха. Тот сообщил, не мудрствуя
лукаво, что по собранной им за многие годы статистике, у моряков
в этом месте может быть только один дефективный элемент - аппендикс.
Дети, женщины, алкаши, слесаря, бухгалтера, администраторы и прочие
штатские типы с такими симптомами способны страдать десятком заболеваний,
что моряку - ни к лицу, ни к заднице. Поэтому, надо без сомнений
и раздумий удалять лишний отросток, пока тот не рванул, как старая
якорная мина, сорванная штормом с вечной привязи и выброшенная к
причалам. На живом человеке Вениамин раньше ничего более серьезного,
чем волосы, ногти и прыщи, не терзал. Оперировать в одиночку он
отказался категорически и потребовал себе в ассистенты хотя бы такого
же пытливого медика, каким был сам. И надо же было случиться, что
поблизости - в суточном переходе - оказался только один советский
корабль - эсминец, на котором служили добрый доктор Леня и я.
Леня тоже не был хирургом, а имел прекрасную специальность анестезиолога,
что позволяло ему безапелляционно заявлять о своей способности вырубить
кого угодно по мере необходимости. Иногда, когда доктор был обижен
или слишком возбужден, он обещал вырубить всех без исключения. Звучало
это несколько самоуверенно, учитывая его небольшой рост и худощавое
телосложение. Вместе с тем, он смело применял на нас все имеющиеся
знания и заблуждения, а в прошлом месяце произвел уже вторую за
этот поход операцию по удалению аппендикса.
Его жертвой на сей раз, оказался мичман Мизин, старшина команды
БЧ-2, известный своей прижимистостью. На корабле с недоверием отнеслись
к известию, что тот дал у себя что-то вырезать. Ассистентами в ходе
данного действа были кок Слава и я. Кок был выбран, естественно,
благодаря своему опыту работы с соответствующими продуктами животного
происхождения на камбузе.
Вторым подручным я оказался случайно, пытаясь выпросить у
доктора стакан спирта для празднования Дня Парижской Коммуны. Он
пообещал выделить даже больше запрошенного, но при условии моей
встречной поддержки в ходе предстоящей операции. Добровольцев не
было. А на прошлом аппендиците штатный санитар отключился, увидев
первый неглубокий, но кровавый разрез, и чуть было не упал головой
в операционное поле. Была небольшая качка и, к счастью, его отшатнуло
в сторону. Я нерешительно колебался с ответом, но Леня подкупил
меня тогда заявлением об ограниченности перечня лиц, достойных доверия.
По его мнению, в этот круг, кроме нас с ним, могли войти еще человека
два-три, которые отсутствовали ныне в ближайшем и отдаленном окружении.
Операция и праздник Коммуны прошли успешно.
Я был на вахте во время получения указания с эскадры встретиться
с гидрографом и рубануть общими силами по отростку фотографа. У
меня засосало под ложечкой и появилось нехорошее предчувствие, что
без меня здесь не обойдется. С прошлого раза осталось тошнотворное
впечатление от кровавых пятен, слепящего света и панического напряжения
поиска куда-то пропавшего объекта удаления, а потом моточка ниток
и, наконец, после завершения манипуляций, зажима с тампоном.
Предположения подтвердились с избытком. Оказалось, что, кроме
работы ассистентом, мне предстоит еще одна особо ответственная миссия.
Дело в том, что прибытие лодки ожидалось в течение последующих двух-трех
дней. Трудно было рассчитывать на эффективную работу фотографа сразу
после операции и в ближайшую неделю. Его должен был кто-то заменить,
желательно, знающий толк в технологии получения волшебных картинок.
Об этом тоже было указание с эскадры, чему я значения почему-то
не придал. Командир нашего эсминца, которому был поручен выбор фотомастера,
назначил, однако, меня.
Решение его было основано на одной несуразности, возникшей
еще несколько месяцев назад при проходе Босфора на пути в Средиземку.
Меня засек особист за киносъемкой чудесного моста через пролив.
Я тогда прозевал появление нашего домашнего контрразведчика, рассматривая
в видоискатель полуметровой толщины тросы подвески моста и красоты
побережья. Кинокамеру отобрали на основании правил хранения подобного
имущества на военных кораблях и заперли в старпомовский сейф.
Через пару дней я погорел уже с фотоаппаратом, но успел его
припрятать от экспроприатора. С тех пор я частенько выполнял групповые
и индивидуальные съемки, выставляя дозор и оцепление, скрывая свой
"Зенит" от неприятеля. Тот, в свою очередь, открыл на меня охоту
и даже провел два обыска в каюте и на боевом посту, но безуспешно.
Возможно, как мне тогда показалось, ему не очень-то и хотелось меня
ловить, но долг, как он его понимал, был выше всего и требовал жертв.
История эта стала широко известна, благодаря чему рядом со словом
"фотография" мгновенно возникало мое подозрительное имя. Отбрехаться
не удалось.
План был прост и легко выполним, а поэтому вызывал сомнения.
Нам с Леней надлежало перебраться на гидрограф, который полным ходом
аж в двенадцать узлов следовал к району предполагаемого всплытия
лодки. Далее следующее: режем и откачиваем фотографа, ловим в прицел
подлодку и делаем снимки, возвращаемся на гидрографе в Гибралтарскую
зону, пересаживаемся назад к себе на эсминец, принимаем поздравления
и грамм по сто с лишним, далее - по плану. Все довольны и радостны.
Проблемы начались уже на начальном этапе. Погода была, что
называется, свежая. Гидрограф вышел в точку встречи с задержкой
на десять часов и подскакивал на волне, как мячик. Доктор взял с
собой небольшой чемоданчик с хирургическими штучками, медицинскими
шпаргалками и роскошным атласом внутренней компоновки человеческих
органов. Я же в двух парусиновых сумках прихватил почти все свое
имущество, включая съестные, табачные и алкогольные запасы. Нацепил
даже на себя шинель, которая не влезла в поклажу, но старпом, сделав
несколько издевательских и едких замечаний, принудил оставить ее
в каюте, о чем я потом жалел.
Флотский опыт учил тому, что, перебравшись с корабля на корабль,
ты вроде как заново открываешь свой личный вахтенный журнал, делая
первый ход. Каким будет ход ответный и куда тебя занесет, зависит
уже от моря, корабля, звезд на небе и суммарного количества везенья
у членов экипажа. Сменил борт - сменил судьбу.
Посадка на баркас и высадка из него прошли почти без происшествий
и потерь, если не считать пилотки Лени, унесенной свежим атлантическим
ветром, и трехлитровой банки консервированных огурчиков, разбитой
вдребезги внутри одной из моих емких сумок при подходе к борту гидрографа.
Кому-то пришло в голову использовать багаж вместо причального кранца.
Запах ароматного маринада, мгновенно окутавший нас в тот момент,
до сих пор ассоциируется у меня с безвозвратными утратами и незаслуженными
обидами.
*
* *
Фотограф,
хоть и страдал от острых болей, не переставал давать мне инструктивные
указания по фотоделу, пока не отрубился на столе в кают-компании
под действием анестезии, сотворенной доктором Леней с высоким искусством
и даже некоторой элегантностью. Врачи - Веня с Леней - вступили
в препирательство относительно направления и длины необходимого
разреза, периодически подкрашивая пузо мичмана йодом.
Я же никак не мог вникнуть в суть длинной
заключительной фразы фотографа, в которой единственными знакомыми
словами были "диафрагма" и "убью!". После завершения этой речи,
как раз на последнем слове он и отключился, изобразив на лице полное
блаженство. Решив, что все это относится к наркотическому бреду,
я раздраженно высказался:
- Ну, режьте же, наконец!
Оказалось, что военной медицине не хватало
именно этой команды. Пошла-поехала хирургическая страда, нарушить
порядок которой не смогли даже мои неквалифицированные ассистентские
действия и бездействия, волнение моря и выход судна в зону ожидания.
Все завершилось, как и хотелось, - успешно.
Пациент был отправлен в спецотгородку амбулатории с жесткими рекомендациями
о полном и длительном покое, а я с фоторужьем наперевес залег в
каюте в сладкую дрему, ожидая в любой момент вызова на мостик. Все
кассеты заряжены мичманом и распределены по карманам куртки вместе
с двумя экземплярами подробных его же указаний, предназначенных
для полного профана, то есть для меня.
Неплохо отоспавшись, я заглянул в амбулаторию,
где застал врачебный консилиум у постели спящего неестественным
сном пациента. Консилиум был немножко навеселе. Предложили и мне
отметить успешное окончание операции.
- Моя главная операция еще впереди, -
ответил я с героическими нотками в голосе и сглотнул слюну. - Нужен
верный глаз, твердая рука и холодный ум.
При этом, пронзительно себя, жалея, я
потряс над головой тяжелым фотобластером, поймав восхищение во взгляде
Вениамина. Леонида моя речь и отказ от выпивки удивили до потери
голоса. Он просто покрутил пальцем у своего виска и пожал плечами.
Следующий тост был за меня, но без меня. Уходя, я услышал как Леня,
обретя уже дар речи, что-то прозлопыхал по поводу охлажденного разума.
- Погоди, - подумал я, поднимаясь на
мостик и перебирая варианты возможной мести доктору за оскорбление.
Ход жестоких безжалостных мыслей был прерван окликом командира -
Пал Иваныча, по кличке "Поляныч". Кликуха эта получилась из смеси
звучания имени-отчества с образом круглой полянкообразной лысины,
украшавшей голову этого, еще пока молодого морского волка.
- Хорошо, что ты подошел, а то уже вызывать
тебя собирался. Глянь-ка, - командир подвинулся, уступая место у
ВЦУСА - огромного бинокуляра, установленного на градуированной по
курсовым углам турели. - Левее, левее…
- Не иначе она, давайте-ка поближе, -
подтвердил я уверенным голосом. Мне никогда ранее в море атомные
лодки не встречались, но ошибки быть не могло. В двух милях по правому
борту из воды вырастало нечто невообразимо огромное, стремительное.
Все, что поднималось над поверхностью, было распятнено черно-белыми
кляксами, сливающимися с бликами морской поверхности. Буруна за
кормой видно не было, но перемещение относительно береговых ориентиров
чувствовалось существенное.
Поляныч что-то сказал вахтенному и наша
посудина, задрожав от напряжения, рванула наперерез супостатской
подлодке. Сыграли боевую тревогу.
- До берега миль пять будет, - сказал
командир,
- Эй! Штурман! Когда к трехмильной зоне
подгребем - доложишь. А ты, давай, щелкай, не зевай, - обратился
он уже ко мне. - Понимаю, что надо поближе, но боюсь не успеть,
- продолжал он, - в терводы входить опасно. Мне строго-настрого
запретили ближе семнадцати миль к берегу лезть. Штурман так и ведет
по прокладке и журналу, что мы, дескать, миль за двадцать отсель.
Там ты, правда, только нас с замполитом заснять сможешь. Хорошо,
кстати, что его здесь нет. Появляется обычно в самое неудобное время
и вопросы задает. Много вопросов.
Нам повезло, в том числе и с командиром,
который удачно выбрал точку ожидания, и мы сблизились с лодкой на
достаточное для съемки расстояние. Только-только я отбил первые
сорок кадров, как прибежал механик и заорал Полянычу, что машина
рассыпается и требуется срочно сбросить ход, иначе он не ручается
за дальнейшую возможность самостоятельного передвижения.
- Товарищ командир, входим в терводы,
- дуэтом пропели штурман и вахтенный.
- Товарищ командир, слева тридцать -
надводная цель, пеленг не меняется, - прозвучал очередной доклад,
а вслед ему: "Цель опознана - эсминец тип "Гиринг".
- Тьфу, - сказал Поляныч. - Право на
борт! Сматываемся!
Я лихорадочно отстреливал последние кадры
на своих трех фотоустановках. Поймав в очередной раз рубку лодки
в видоискатель, я увидел человек шесть американцев, размахивающих
над головами своими кепочками. Видимо, прощались, заметив наш отходной
маневр. Сделав им вслед последнюю полусотню экспозиций, я обнаружил
с другого борта быстро приближающийся эсминец, по которому отстрелял
заключительные кадры.
- Кто это? - задал вопрос командир, ни
к кому и не обращаясь.
- Испанский эсминец, название из двух
слов, первое - "Хорхе", - доложил вахтенный, листая справочник бортовых
номеров.
- А второе слово?
- Второе невозможно прочитать.
- Что, опять на справочнике селедку кромсали?
- Нет. Тут дырка в бумаге. Прожгли чем-то
- может, пеплом, а может, так просто прогорело. Мы, когда эту книжку
из штаба уперли, то дырок уже хватало.
- Ну-ну. Хорхе, значит. По нашему - Георгий.
Жорик. Кто видел замполита? Сюда его. Вскоре появился замполит,
снаряженный по полной форме.
- Это правильно, что ты, Юра, с противогазом,
- сказал ему командир, - кто знает, что враг-то удумал. Сейчас иди
в радиорубку и крути по нижней трансляции "Варяга", "Не плачь, девчонка"
и тому подобное, воодушевляющее. И приготовься уничтожать шифры,
таблицы всякие кодовые со связистом. Но это - только по команде,
после выстрелов и взрывов.
Замполит бодро, но с дрожью в голосе
ответил "Есть!" и попытался бегом начать выполнение задания, но
был остановлен Полянычем.
- Только смотри, не перепутай. Готовься
уничтожать бумаги с участием связиста, а не его самого. Его не трогать.
А то я тут вдруг подумал, что не очень четко тебе задачу поставил.
Связист все знает, он инструктаж получил. Ну, давай.
После ухода на негнущихся ногах замполита
командир облегченно вздохнул и раздал дальнейшие указания. Весь
личный состав был отправлен в низа, а присутствующие на мостике
сняли куртки с погонами и приготовились изображать отдыхающих в
морском круизе. Хотели, было притвориться рыбаками, но обнаружили
на карте запрет на рыболовство в этой зоне. Никто толком не знал,
как выглядят отдыхающие круизники. Решили убрать с физиономий озабоченность
борьбой с империализмом и загорать, имитируя игры в баскетбол и
бадминтон. Так и сделали. Спрятав телеобъективы, я продолжал фотолетопись
нашего похода. Приближающийся корабль замигал светом.
- Просит показать флаг, - доложил полуобнаженный
сигнальщик с теннисной ракеткой.
- Фиг ему, - сказал командир, - набери
что-нибудь трехфлажником. - Набрал.
- Что?
- "Ваш курс ведет к опасности!"
- Молодец. То, что надо. Поднимай. Штурман,
мы где?
- Из тервод вышли, товарищ командир.
Минут пять - семь, как вышли.
Вскоре нагнавший нас эсминец снизил ход
и приблизился к нашему правому борту. По громкой связи донеслось
несколько коротких фраз, нам помахали рукой с мостика и эсминец
лег на обратный курс.
- Что он сказал? - командир обратился
на сей раз ко мне.
- Признали они нас. "Советико", "Камрады"
говорили и "Водка". Я четко слышал.
- Ага, и я слышал. А еще пару раз что-то,
похожее на "Трахать" или "Траву хавать". А?
- Это у них значит - работа - "Трабаха"
. Работайте, дескать. Не бойтесь.
- Откуда знаешь?
- Разучивал как-то с кубинцами русские
пословицы. Они у нас на бригаде стажировались. Ну, там : "Работа
не волк...", " Без труда и рыбку.... из пруда..." и все такое. Они
выучили, и я запомнил.
Командир от воодушевления помотал над головой кулаком и прокричал:
"НО ПАССАРАН!", однако, на эсминце его услышать уже не могли. И
слава Богу. - Наверное, они америкосов не сильно любят, - сказал
штурман. - Те их послали прикрыть прибытие лодки, а они из кожи
вон не лезут. Хорошие ребята. Мы все дружно согласились, что испанцы
- ребята хорошие, моряки отличные, Америку открыли, а их "Жорик"
- прекрасный корабль. - Ну, - сказал Поляныч, - курс на Гибралтар!
И - ошибся.
* * *
Механик объявил, что машина устала и требуется
три дня для профилактики. Еще пара часов ходу и машину уже никто
восстановить не сможет. Нечего будет восстанавливать. Поляныч знал
давно, что требуется сделать ТО, но было не до того. Всегда мягкий
и тактичный механик, заняв жесткую позицию, сильно удивил командира,
и он предпочел застопорить ход и отдать якорь. Надо сказать, что
в обычных обстоятельствах командир выбрал бы более удобное место
для якорной стоянки. Здесь же и течение было неприятное, и ветер
продувной, и, что самое противное, - ужасное дно, устланное кусками
огромных плит, как говорят, обломками строений древней Атлантиды.
За эти три дня
я рассортировал все пленки, сделал на них наклейки с легендами и
точными данными хронометров, совмещенных с фоторужьями. Хотел даже
заняться проявкой, но вспомнил последнее слово мичмана перед операцией
и решил не торопиться. Фотограф уже немного оклемался и требовал
встречи со мной для обсуждения результатов съемки. Консилиум же,
не приходя в трезвое состояние, решил, что ему необходим полный
покой еще на пару суток, что и было достигнуто очередной инъекцией,
в чем Леня знал толк, как никто.
В качестве тяглового
устройства для выбирания якорной цепи на гидрографе был установлен
брашпиль - горизонтально расположенная катушка с электроприводом.
Когда-то очень давно в этот комплект входил и автоматический выключатель,
препятствующий излишнему натяжению цепи. Он щелкал всегда не вовремя
и очень мешал работе боцманской команды. Кто-то его утащил, и жалеть
об этом не стали. Сегодня, как и всегда, пожилой мичман - старшина
боцманов Василий Степаныч - опытным взглядом взвешивал натяг цепи
и руководил работой брашпиля, вытягивавшего цепь при съемке с якоря.
Трудно теперь объяснить случившееся, но факт остается фактом: цепь
лопнула. Корма гидрографа при этом чуть задралась и с плюханьем
шлепнулась о воду.
Вторым чудом
было то, что никого при этом не убило. Мичман бросился в сторону
клюза, свесился за борт и застыл, пронзая взглядом толщу воды. Возможно,
что он видел дно и наш якорь, зацепившийся за монолитный постамент.
Понимая какое горе испытывает боцман, командир, сдержав собственный
гнев, подошел к нему и, тихонько похлопав по плечу, произнес:
- Брось, Вася.
Не жди. Не всплывет.
Мичман горько всхлипнул, но продолжал находиться в оцепенении до
тех пор, пока его под руки не препроводили в лазарет. Поляныч дал
указание отпоить его валерьянкой, но к вечеру от боцмана сильно
несло спиртом, и он активно озвучивал версию о мстительных духах
Атлантиды, которые, слава Богу, удовлетворились железякой в полтонны
в качестве отступного, и только-то.
* * *
Еще
до прохода Гибралтарского пролива стало известно, что наш эсминец,
нас не дождавшись, был отправлен в зону Суэца для обеспечения чего-то
очень ответственного, но не подлежащего разглашению. Нам же с Леней
было предложено оставаться пока на месте, перемещаясь вместе с гидрографическим
судном в сторону Дарданелл и далее - в Главную Базу.
- Ага, - сказал я себе, - а там, небось, - зима. А я без шинели,
не говоря уже о Леониде. Ладно, на корабле не пропадем, Поляныч
выручит. Это точно.
Вот уже несколько дней боцманская команда и несколько талантов,
к ней примкнувших, ваяли деревянный якорь. По судну были собраны
всевозможные древесные материалы, ставшие элементами муляжа. К концу
творческой экспансии на баке было выставлено два одинаковых черно-битумных
изделия. Только очень внимательный и въедливый наблюдатель был способен
отличить деревяшку от железяки с расстояния в несколько метров.
Необходимость этой работы диктовалась двумя важными причинами. Во-первых,
утрата якоря для любого корабля - дело позорное и пакостное, ибо
может стать поводом для издевок и острот недоброжелателей. Говорят,
что для одного из командиров такой казус стал неодолимой преградой
для карьерного роста. Про него говорили: "А! Это тот, что якорь
в море посеял". Можно было сказать о нем много хорошего, но помнилось
только это. Во-вторых, требования международных регламентов по проходу
Черноморских проливов не допускали отсутствия существенных элементов
якорного оборудования на кораблях. Пойманный же на нарушении правил,
платил штрафы, сравнимые по величине с мечтой любого нормального
человека о полном финансовом блаженстве. Муляж, достойный восхищения,
был аккуратно и прочно размещен в клюзе и служил предметом тихой
гордости боцмана.
- Нет, - сказал Поляныч, - мы на этот якорь становиться не будем,
беречь его надо. - Представь, Вася, - продолжал он, обращаясь к
виновнику торжества, - какая будет хохма ежели он поплывет у тебя
по морской поверхности, лапами загребая на виду у флотской общественности.
Крепи надежнее, чтоб не вывалился, не дай Бог при швартовке.
Уже через неделю после операции мы с фотографом проявили почти все
пленки и сделали пробные отпечатки. Лодка вышла превосходно. Все
детали и оборудование четко просматривались на снимках. Были видны
лица членов экипажа на рубке и надписи на кепках. Теперь уже я опухал
от гордости. Однако меня настораживало поведение фотографа. Если
до операции он придавал нашей работе огромное значение и считал
ее чуть ли не важнейшим делом своей жизни, то, лишившись аппендикса,
утратил и интерес к фотографии.
Теперь главным в его беседах были не ракурс, диафрагма и экспозиция,
а чувство единства природы и сознания, почерпнутое им в постоперационном
периоде под действием наркоза. Он утверждал, что видел свет, которого
нет в этом темном мире. Я попытался осмеять его измышления, но натолкнулся
только на скорбь в его всепрощающем взоре. "Извиняю тебя, неразумного",
- говорили его глаза.
Допрос, который я учинил Лене и Вениамину, успеха не принес. Оба,
ссылаясь на усталость и алкогольно-абстинентный синдром, утверждали,
что не помнят количество и комбинации болеутоляющих и снотворных
средств, введенных пациенту. Дорога в верхний ярус осталась неизвестной.
- Пить надо меньше, - сказал я медикам, - такое открытие профукали.
Хотя, может, мы к нему и не готовы. Без Атлантиды здесь явно не
обошлось. Оба согласились, но долго еще расспрашивали фотографа
о его видениях, пытаясь привести в систему собственные заблуждения.
* * *
Командир
подгадал прибытие на внешний рейд Главной Базы к вечеру, когда боновые
заграждения уже закрылись. Боцман на баркасе с запасом спирта и
консервов был отправлен к морскому причалу судостроительного завода.
К утру у нас оба якоря оказались металлическими, а деревянный муляж
исчез в бездонных боцманских закромах. Вдруг еще пригодится?! В
Севастополь утром мы вошли победителями.
После этого похода я очень увлекся фотографией и достиг неплохих
результатов. Думается, что помогло общение с профессионалом высокого
класса. Фотограф же оставил службу и, говорят, удалился от мирских
забот, приняв сан духовный. Кто-то встречался с ним, якобы, в местах
близких. Иные видели его землях отдаленных. Все, однако, уверяли,
что эта встреча доставила им радость. Мне, наверно, тоже.